Тяжелее всех положение было у Павловского, защищавшегося с 30 бойцами на хуторе, который мадьяры атаковали с особым ожесточением. Он был нужен мадьярам, чтобы сомкнуть кольцо вокруг Весёлого. Хутор горел, но Павловский и в огне отбивался. Будучи дважды ранен, он продолжал командовать своей группой.
В центре мадьяры шли тремя цепями, одна за другой, все на виду у нас. Некоторые проникли уже в село, стреляли из-под молотилок, стоявших где-то на задворках хаты, в которой помещалась санчасть, но их быстро перебили. Потом наши смельчаки лазили к этим молотилкам под пулеметным обстрелом противника, чтобы достать автоматы и патроны.
Не выдержав огня, мадьяры вскоре залегли, рассыпавшись, как галки, по снежному скату перед селом. Нас за постройками, плетнями, садками не видно было, мадьярам приходилось стрелять по всей площади села, а мы били их на выбор.
Несмотря на огромные потери от огня, противник не отходил, он боялся выпустить нас из села Весёлого, ждал подкрепления. Мороз был такой же, как на параде в Дубовичах, — градусов в 30. Гитлеровцы, лежавшие на открытом скате, обдуваемом ледяным ветром, замерзали на наших глазах.
В 2 часа дня со стороны леса стала подтягиваться на санях новая группа мадьяр, тоже человек пятьсот. Залегшие было опять поднялись, и снова со всех сторон густой массой противник стал надвигаться на село. Но не успела вновь прибывшая группа мадьяр слезть с саней и развернуться, как из лесу ударили пулемёты и миномёты нашей засады.
Неожиданный для противника фланговый огонь конотоповцев расстроил центральную часть наступающих, и это решило исход боя. Всё произошло, как мы предполагали, когда обсуждали свой план с Рудневым и Базимой. Не думали мы только, что мадьяры примут нашу засаду за десант Красной Армии, выброшенный им в тыл с самолётов! Оказалось, что у них на этот счёт даже сомнений не было. «Когда батальоны стали отходить от Весёлого, русские самолёты высадили в тылу у нас десант», — писал в своём дневнике тот самый венгерский офицер, что со своим батальоном [55] по пути в Весёлое ночью с перепугу сражался с немцами.
— Это всё после парада в Дубовичах! — смеялись наши бойцы, страшно гордые тем, что противник принял их за красноармейский десант.
Партизанская столица
Мадьяры откатились от Весёлого, потеряв здесь несколько сот человек убитыми и замерзшими. Мы потеряли десять товарищей. Похоронив их, отряд опять двинулся на север, в направлении своей тыловой базы, в Хинельские леса. Шли, не торопясь, так как везли на санях раненых, останавливались на днёвки в сёлах, где проводили по обыкновению собрания. По пути слышали доносившиеся со стороны Весёлого разрывы авиабомб. Там продолжался переполох: немецкая авиация, вызванная, вероятно, паническими радиограммами мадьяр о советских десантах, бомбила мадьяр же.
Неподалеку от Весёлого на одном хуторе скрывались от немцев жена и семилетний сынишка Руднева. При виде Семёна Васильевича, молча лежавшего под овчиной на санях, рядом с которыми шагал неразлучный с отцом Радик, нельзя было не подумать, как он, вероятно, беспокоится сейчас за судьбу своей семьи, как он обрадовался бы, увидев её.
Не помню уже, кто первый предложил послать за семьёй Руднева несколько верховых бойцов. Сейчас кажется, что эта мысль возникла сразу у всех. В качестве проводника с группой конных отправился Радик. Они заскочили в село ночью, взяли на седло жену и ребёнка, захватили кое-что из одежды, самое необходимое, и к утру вся семья комиссара была уже в сборе.
Это была большая радость для всех путивлян. Огорчало только наш народ, что Семён Васильевич очень мучится от раны, ослабел сильно. Он не мог ничего есть, молоком одним питался и то с трудом пил его. Бойцы опасались, что наши медработники, девушки, недостаточно опытны, чтобы оказать ему нужную помощь, и на каждой дневке в сёлах расспрашивали население о врачах — нет ли поблизости хорошего хирурга. Кто-то где-то сказал, что есть замечательный хирург, местная знаменитость, в Хуторе Михайловском. Это большая станция, там стоял немецкий гарнизон, полно было полиции. Но так всем хотелось, чтобы [56] Семён Васильевич скорее встал на ноги, чтобы жена не убивалась, глядя на него, что сейчас же нашлись смельчаки, решившие во что бы то ни стало выкрасть этого хирурга у немцев. И выкрали. Приехали в Хутор Михайловский ночью на санях, явились к нему, сказали, что от советской власти даётся ему важное задание, попросили скорее одеваться и потеплее, так как дорога дальняя, и увезли в лес, по пути уничтожив из автоматов немецкий патруль. Осмотрев Руднева, хирург успокоил бойцов, сказав, что опасности нет, что наши девушки-медработники лечат его правильно и он скоро будет здоров. В благодарность за это он в ту же ночь был доставлен обратно в Хутор Михайловский прямо на свою квартиру.
Руднев действительно оправился от тяжелого ранения очень быстро. Спустя несколько недель он уже опять молодцом выглядел. Но голос у него возвращался медленно, первое время Семён Васильевич мог говорить только шопотом.
В Хинельские леса мы вернулись в десятых числах марта. Как изменилась здесь обстановка с декабря, когда мы в первый раз пришли в Хинельские леса из-под Путивля! Была дикая глушь, люди жили в лесу, как барсуки в своих норах, боясь выглядывать на свет, а сейчас — большой шумный партизанский лагерь, вокруг — целый советский район.
Небольшие партизанские группы, «поднятые» нами в декабре, к нашему возвращению выросли в крупные отряды, насчитывавшие по нескольку сот бойцов. Тут действовали Эсманский, Севский, Хомутовский, Ямпольскйй отряды и два отряда имени Ворошилова. Они имели 45-мм артиллерию. Командиры их съезжались на совещания, подготавливали совместные операции, поддерживали связь с орловскими партизанами, базировавшимися в южной зоне Брянских лесов.
Немецкое командование, чтобы не допустить соединения украинских партизан с русскими и. закрыть нам путь в Брянские леса, расставило сильные заслоны по сёлам севернее Хутора Михайловского. После этого началось прочёсывание Хинельских лесов венгерскими войсками.
Наступление противника не застало нас врасплох. Отряды успели заблаговременно занять участки обороны. 20 марта два батальона мадьяр четыре раза бросались в атаку на нашу оборону и каждый раз, понеся потери, быстро откатывались назад. Ночью захваченные нами пленные показали, [57] что противник подтягивает крупные силы, артиллерию, миномёты, что в каждый батальон мадьяр влито по сто немцев, которым приказано итти позади мадьярских цепей и расстреливать бегущих назад. Узнав об этом, я решил линию обороны перенести дальше в лес, а на том месте, где мы оборонялись сегодня, оставить только небольшие заслоны, приказав им при появлении противника бежать в лес. Так всё и было сделано. Утром противник начал наступление тремя цепями. Позади шли немцы. При преследовании притворно бегущих партизан задние цепи влились в переднюю цепь и вместе с нею попали под шквальный огонь с дистанции в 50–60 метров. Оставив в лесу около двухсот трупов, мадьяры и гнавшие их в бой немцы бежали назад с одинаковым проворством.
Днём над Хинельскими лесами появилась немецкая бомбардировочная авиация. Противник опять начал наступление. Ударом во фланг мы отразили ещё одну атаку, после чего решено было прорываться в Брянские леса. Так как все дороги были перехвачены немецкими заставами, мы двинулись снежной целиной. Для прокладывания пути в голову колонны было выделено несколько саней, запряженных самыми сильными конями. За ночь линия вражеских застав была обойдена, утром мы были уже в тылу немцев, приближались к опушке Брянских лесов.
Там на большой лесной поляне есть село Старая Гута. Где бы потом путивляне ни бывали, всюду они вспоминали это село с каким-то особенно тёплым чувством; партизанская столица — так называли Старую Гуту её жители. Народ здесь был исключительно смелый, ничего не боялся, жил, как при советской власти, немцев ни во что не ставил. Старогутовцы прямо сказали нам, как только мы пришли к ним: